В своей книге «Семь "почему" российской гражданской войны» Андрей Ганин разоблачает ряд устоявшихся мифов. Среди них - миф о взятии в заложники семей военспецов.
Даже ангажированный историк-эмигрант С.П. Мельгунов, целенаправленно собиравший материалы (безотносительно их достоверности) о любых проявлениях красного террора, по вопросу о заложничестве семей военспецов привел лишь единичные примеры, основанные на данных, которые невозможно проверить. В частности, он отмечал, что о расстрелах в 1918 г. жен-заложниц за военспецов, бежавших к белым, рассказывали деятели киевского Красного Креста. Кроме того, основываясь на данных зарубежной печати, Мельгунов упоминал о расстреле в марте 1919 г. в Петрограде родственников офицеров 86-го пехотного полка, перешедшего к белым, а также писал о расстрелах родственников офицеров, подозревавшихся в переходе к белым в Кронштадте в 1919 г. Однако есть все основания усомниться в достоверности этих примеров. Первый случай приводится им по слухам, источник второго также ненадежен, а сообщение изобилует неточностями (видимо, речь идет о 86-м стрелковом, а не пехотном полку, перешедшем к белым отнюдь не целиком и уже после марта 1919 г. — в конце мая). Третий пример также лишен конкретики. Еще один пример подобного рода — упоминание о расстреле в мае 1920 г. в Елисаветграде семьи из четырех девочек 3–7 лет и старухи-матери 63 лет за сына-офицера. Такой пример, естественно, вызывает возмущение любого цивилизованного человека, однако Мельгунов не указывает ссылку на источник информации, а целесообразность и возможность подобных репрессий в период, когда внутренняя контрреволюция была практически ликвидирована, вызывает сомнения. Таким образом, даже наиболее ангажированные авторы не смогли привести сколько-нибудь убедительных примеров репрессий в отношении семей военспецов.
Разумеется, вопросы на эту тему задавали лично Троцкому, которому пришлось отвечать на них. Уже в конце Гражданской войны, летом 1921 г., Троцкий, беседуя с французским коммунистом А. Моризе, не без преувеличений заявил: «Мы призвали бывших офицеров. Французская революция из 15 000 королевских офицеров получила пять-шесть тысяч. На миллион мы нашли сотни тысяч. Некоторые предали, это правда. Наша 11-я дивизия, например, дивизия из Нижнего Новгорода[*], наша гордость, была весной 1919 года истреблена казаками Краснова из-за умышленной ошибки своего командования. Мы арестовали семьи подозреваемых офицеров и держали их как заложников. Впрочем, угрозы оказалось достаточно». Из этих слов следует, что отдельные случаи взятия заложников имели место, но не приводили к серьезным последствиям для арестованных, поскольку дело не шло дальше угроз.
Смотр 11-й стрелковой дивизии на Новобазарной площади (ныне пл. Горького).
Спустя несколько лет после Гражданской войны Троцкий комментировал смысл подобных суровых приказов (в первую очередь, приказов о расстрелах комиссаров): «Это не был приказ о расстреле, это был тот обычный нажим, который тогда практиковался. У меня здесь есть десятки такого же рода телеграмм Владимира Ильича… Это была обычная в то время форма военного нажима». Таким образом, речь шла об угрозах.
Окончательно проясняет вопрос важное свидетельство Троцкого, оставленное им много лет спустя, уже в Мексике. Тогда Троцкий посвятил заложничеству отдельный раздел «Революция и институт заложничества» своего очерка «Их мораль и наша», в котором писал: «Не будем настаивать здесь на том, что декрет 1919 г. вряд ли хоть раз привел к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции. Дело, в конце концов, не в этом. Если б революция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей. Только в этом историческом содержании борьбы — оправдание декрета, как и всей вообще гражданской войны, которую ведь тоже можно не без основания назвать “отвратительным варварством”». Таким образом, Троцкий вновь и уже более определенно высказался, что, несмотря на отдельные случаи арестов членов семей военспецов, более серьезных репрессий в их отношении не практиковалось.
[*] Планировалось, что основу дивизии составят четыре пехотных полка численностью 91 офицер-инструктор и 3124 красноармейца каждый, два артиллерийских дивизиона и полк кавалерии. К концу октября были скомплектованы следующие войсковые части: 91 советский полк, командир И.П. Болдырев — комиссар Л. Стратанов, 92 советский полк (Матиссен – Исаев), 93-й (Ильин – Павлов), 94-й (Иголкин – Неклепаев) и полк кавалерии под начальством бывшего поручика 1-го уланского Петроградского полка Бориса Ибрагимова. Артиллерию составили три легких и один тяжелый дивизион под общим командованием Дорофеева. Кроме того, в состав дивизии вошли батальоны инженерный (Войналович), связи (Большаков), караульный (Широков), авиаотряд (Иванов), дивизионный лазарет (Арефьев) и ряд других вспомогательных подразделений. Начальником дивизии был назначен бывший генерал-майор Русской императорской армии М.Н. Телешев, начальником штаба — Ян Карлович Граужис, политическим комиссаром — И.Ф. Немерзон.
Вот описание кульминации боя, в котором красные численно превосходили силы казаков почти втрое: «26 ноября части Особой ударной группы пошли в наступление. В авангарде шли 8-й, 9-й и Саратовский особого назначения латышские полки. После горячего штыкового боя стрелки 9-го Латышского полка заняли укрепленный станцию Алексиково, а Латышский полк особого назначения, 125-й пехотный полк Попова и латышская кавалерия прорвали брешь в обороне белых на берегу реки Хопра. В прорыв устремились красноармейские полки. Но неожиданно как для красного, так и для белого командования советская 11-я Нижне-Новгородская стрелковая дивизия перебила своих комиссаров, перешла на сторону белых и обнажила правый фланг наступающей советской Особой ударной группы».